Халиль Джебран. Из книги "Буря"

Рабство
Люди – рабы жизни, и сама жизнь – рабство, бесчестием и позором покрывающая их дни, слезами и кровью наполняющая их ночи.
Семь тысяч лет минуло с того дня, как я родился впервые, но до сих пор я видел лишь покорных рабов да закованных в цепи узников. Я обошел всю землю, был на Востоке и на Западе. Я странствовал в тени Жизни и при ясном свете ее. Я был свидетелем того, как нации и народы выходили из пещер и воздвигали дворцы. Но до сих пор я видел только спины, согнувшиеся под тяжкой ношей, только руки в оковах да колени, преклоненные перед идолами.
Я шел за человеком от Вавилона до Парижа, от Ниневии до Нью-Йорка. И всюду видел на песке следы оков рядом со следами ног и слышал, как леса и долины вторят стенаниям поколений и веков. Я видел дворцы, храмы науки и святые места. Я останавливался перед тронами, кафедрами и алтарями. И я видел, что везде рабочий человек – раб дельца, делец – раб воина, воин – раб правителя, правитель – раб жреца, жрец – раб идола, а идол этот вылеплен демонами из праха и водружен на гору человеческих черепов.
Я входил в дома богатых и сильных, в лачуги бедных и слабых. Я бывал в покоях, украшенных слоновой костью и золотом, и в хижинах, где обитали призраки отчаяния и ощущалось дыхание смерти. И я видел, как младенцы с молоком матери всасывают рабство, как мальчики одновременно учатся грамоте и покорности, как девочки надевают платья на подкладке из повиновения и смирения, как женщины спят на постелях послушания и безропотности.
С поколениями людей шел я от берегов Ганга к берегам Евфрата, к устью Нила, к Синайским горам, на площади Афин, к храмам Рима, узким улочкам Константинополя, кварталам Лондона. И я видел, что рядом со славой и величием всегда шествует рабство. Я видел, как юношей и девушек закалывают на алтарях и называют рабство Богом; как льют в честь рабства вина и благовония и называют его царем; как курят фимиам перед его изваяниями и называют его пророком; как преклоняют пред ним колени и называют его законом. Люди сражаются и убивают друг друга во имя рабства и называют это патриотизмом; они покорно склоняются перед ним, называя его земной тенью Бога; повинуясь его воле, они сжигают свои дома и селения и называют это равенством и братством; они отдают рабству все свои силы и время и называют это богатством и торговлей.
У рабства много имен, но сущность всегда одна, множество форм, но неизменное содержание. Рабство – извечная болезнь с разными признаками; дети получают ее от родителей вместе с дыханием жизни; века бросают ее семена в почву веков точно так же, как одно время года пожинает плоды другого.
Удивительные и странные виды рабства встречались мне на пути моем. Я видел Слепое рабство. Оно накрепко связывает жизнь сегодняшнюю с жизнью прошлой, оно заставляет души людей склоняться перед традициями далеких предков, оно наполняет их молодые тела духом старого, превращая их в свежевыбеленные склепы, полные тлена и праха.
Немое рабство. Оно привязывает мужчину к ненавистной ему жене и бросает тело женщины на супружеское ложе, к мужу, который ей отвратителен, и обоих их безжалостно попирает нога жизни.
Глухое рабство. Оно принуждает человека следовать вкусам толпы, окрашиваться в ее цвета, надевать угодные ей одежды; оно превращает его голос в эхо, а его тело – в тень.
Хромое рабство. Оно заставляет сильных склоняться перед обманщиками, оно подчиняет их волю прихотям честолюбцев, превращая их в машины, которые можно одним движением руки пустить в ход, остановить или сломать.
Седое рабство. Оно низвергает души детей с заоблачных высот в пропасти горя, где нужда соседствует с невежеством, а унижение – с отчаянием, где они растут в страданиях, живут в преступлениях и умирают в пороке.
Криводушное рабство. Оно ценит вещи не по стоимости, называет их неверными именами; оно зовет мошенничество прозорливостью, болтовню – ученостью, слабость – кротостью, а трусость – гордостью.
Согбенное рабство. Оно с помощью страха заставляет двигаться языки слабых людей, и они говорят то, чего не чувствуют, высказывают желания, которых у них нет, и становятся точно тряпки, которые по своей воле сворачивает и разворачивает рука нищеты.
Горбатое рабство. Оно правит одним народом по законам другого.
Чесоточное рабство. Оно неизменно возводит на трон царских детей.
Черное рабство. Оно клеймит позором ни в чем не повинных детей преступников.
И рабство перед рабством. Это сила инерции.
Когда же я устал идти вслед за поколениями, когда мне наскучило смотреть на шествия народов и наций, я сел в одиночестве в долине теней, где скрываются призраки прошлого и ждут своего часа духи грядущего. И там я увидел призрак, который брел одиноко, пристально глядя на солнце. Я спросил:
– Кто ты? Как твое имя?
Он ответил:
– Имя мое – свобода.
– Где же твои сыны? – спросил я.
В ответ я услышал:
– Один погиб на кресте. Другой умер, сойдя с ума. А третий еще не родился.
И призрак исчез в тумане.

 
Космос
Космос

Мы и вы
Мы - сыны горести, вы же - сыны веселья.
Мы сыны горести, а горесть – это тень Божества, которая не ляжет поблизости от злосердых; мы - владетели опечаленных душ, а печаль столь велика, что мелкие души не в силах вместить ее; вы смеетесь, а мы плачем и стенаем, но тот, кто омоется единожды своими слезами, вовеки пребудет чист.
Вы не знаете нас, мы же вас знаем. Вы мчитесь вместе со стремниной реки жизни, не глядя в нашу сторону, мы же, сидя на берегу, видим и слышим вас. Вы не внемлете нашим крикам – ваши уши полнятся шумом дней, а мы слышим ваши песни, ибо шепот ночей отомкнул нам слух. Мы вас видим, ведь вы стоите при тускло мерцающем свете, но вы нас не видите – мы пребываем в нестерпимо сияющем мраке.
Мы - сыны горести, пророки, поэты и музыканты. Мы ткем из нитей своих сердец одежды Богам и зернами своей души наполняем ладони ангелов. А вы – сыны беззаботного веселья и нескончаемых утех, вы влагаете свои сердца в руки пустоты, прельстившись нежностью ее пальцев, ищете отдохновения подле глупости, ибо в доме глупости нет зеркала, где вы увидели бы свое лицо.
Мы горестно вздыхаем, и с нашими вздохами поднимается ввысь шепот цветов, шелест ветвей и журчанье ручьев. Вы же смеетесь, и раскаты вашего смеха сливаются с хрустом черепов, звоном цепей и воплями бездны.
Мы плачем, и наши слезы падают в самое сердце жизни, как капли росы из глаз ночи в сердцевину рассвета. Вы же улыбаетесь, и из уголков ваших губ струятся язвительные насмешки – так яд стекает со змеиных зубов в рану ее жертвы.
Мы плачем, ибо видим горе вдов и страдания сирот, а вы смеетесь, ибо не видите ничего, ослепленные блеском золота. Мы плачем, так как слышим стон обездоленного и крик притесняемого, а вы смеетесь, так как не слышите ничего, кроме звона бокалов. Мы плачем, ибо тело отделяет нашу душу от Бога, а вы смеетесь, ибо ваши тела жадно льнут к праху.
Мы – сыны горести, вы – сыны веселья, давайте же положим перед лицом Солнца плоды нашей горести и вашего веселья!
Вы воздвигли пирамиды из черепов невольников; ныне эти пирамиды стоят в песках, повествуя поколениям о нашей вечности и вашей бренности. Мы разрушили Бастилию руками свободных духом, и Бастилия в устах наций стала словом, которым они славят нас и проклинают вас. Вы насадили сады Вавилона на костях слабых и возвели дворцы Ниневии на могилах отверженных. А ныне Вавилон и Ниневия уподобились следам, что верблюды оставляют в песках пустыни. Мы изваяли из мрамора статую Астарты, заставив мрамор, скованный недвижностью и немотою, затрепетать и заговорить; мы сыграли на струнах нехавендский напев, и струны те вызвали парящих в пространстве духов влюбленных; мы нарисовали Марию штрихами и красками, и штрихи уподобились мыслям Богов, а краски – чувствам ангелов.
Вы идете вослед развлечениям, растерзавшим своими когтями тысячи тысяч жертв на аренах Рима и Антиохии, а мы следуем за безмолвием, чьи пальцы соткали "Илиаду", "Книгу Иова" и "Большую Таийю". Вы распаляетесь от пагубных страстей, чьи бури увлекли неисчислимое множество женских душ в бездну порока и греха. Мы же обнимаем одиночество, под сенью которого родились муаллаки, "Гамлет" и поэма Данте. Вы внемлете устам алчности, от мечей которой пролились реки крови, а мы дружны с воображением, чьи руки низвели знание из круга вышнего света.
Мы – сыны горести, а вы - сыны веселья. Нашу горесть и вашу радость разделяют крутые горы, по тернистым узким тропам которых не пройдут ваши сильные кони и не проедут ваши изящные экипажи.
Мы сочувствуем вашей ограниченности, а вы ненавидите наше величие; и время останавливается между нашим снисхождением и вашей ненавистью, в смятении взирая на нас. Мы приходим к вам, как друзья, а вы нападаете на нас, как враги, и глубокая пропасть, полная слез и крови, разверзается между дружелюбием и враждебностью.
Мы строим вам дворцы, а вы роете нам могилы, и между великолепием дворцов и могильным мраком железной поступью шагает человечество. Мы устилаем ваш путь розами, а вы покрываете наше ложе шипами, и между лепестками и шипами розы глубоким, вечным сном спит истина.
Вы извечно стремитесь одолеть наши силы, которые податливы, своей жестокой слабостью. На единый миг одержав над нами верх, вы от радости кричите жабьими голосами, а мы, одерживая победу над вами на все времена, храним молчание исполинов. Вы распяли Назарянина и, обступив его, глумились над ним, и хулили его. Но вот, сойдя с креста, Он пошел, словно исполин, одерживая над поколениями победу по духу и по истине и наполняя землю славой и красотой.
Вы умертвили Сократа, побили камнями Павла, сокрушили Галилея, убили Али ибн Абу Талиба, задушили Мидхат-пашу, но все они, как необоримые герои, живы поныне перед лицом вечности. Что же до вас, то вы останетесь в памяти человечества смердящими трупами, и вовек не найдется могильщика, чтобы предать их мраку забвения и небытия.
Мы - сыны горести, а горесть – это облака, что проливаются на мир благом и знанием; вы же – сыны веселья, но сколь бы велико ни было ваше веселье, оно подобно столпу дыма, который развеивают ветры и рассеивают стихии.

Перед рассветом
Молчи, о сердце. Простор не слышит тебя. Молчи. Эфир, полный стенаний и слез, не разнесет по свету твоих песен и гимнов. Молчи. Призраки ночи не расслышат шепота твоих тайн, шествия тьмы не остановятся перед твоими сновидениями.
Молчи, о сердце, молчи до рассвета. Кто терпеливо ждет утра, встретит его сильным. Кто жаждет света, сам желанен свету.
Молчи, о сердце, и слушай меня. Во сне я видел черного дрозда; он пел над кратером извергающегося вулкана. Я видел лилию, поднявшую свою головку над снегами. Я видел нагую нимфу, танцующую среди могил. Я видел ребенка, который, смеясь, играл черепами.
Я видел все это во сне. А когда я проснулся и посмотрел вокруг, то увидел ревущий вулкан, но не было там дрозда, и не было слышно его песен. Я увидел, как снега легли на поля и долины, белым саваном укутав неподвижные тела лилий. Я увидел ряды надгробий, застывших в вековом молчании, но никто не кружился там в танце и никто не склонялся в молитве. Я увидел гору черепов, но смеялся при этом лишь ветер.
Наяву я увидел только печаль да горе. Куда же ушли радость и счастье сна? Куда скрылись прекрасные сновидения? Как случилось, что исчезли их дивные образы? И сможет ли душа терпеть и ждать, пока сон не вернет ей грезы и надежды?
Слушай меня, о сердце. Вчера душа моя была старым могучим деревом с корнями, доходившими до самых глубин земли, и с ветвями, простертыми в бескрайние небеса. Душа моя расцвела весной, а летом принесла плоды. Когда же настала осень, я сложил эти плоды на серебряные блюда и поставил их у дороги. Путники брали плоды и ели, а потом шли дальше. Но вот миновала осень, и ликование сменилось плачем и стонами. Тогда я взглянул на блюда и увидел лишь один плод – плод, оставленный людьми мне. Я взял его с блюда и съел. Он был горше колоквинта и кислее незрелого винограда. И тогда я сказал себе: "Горе мне! Проклятья вложил я в уста людей и ненависть в их тела. Что же сделала ты, душа, с той сладостью, которую твои корни взяли из недр земли, с тем ароматом, которым наполнил твои ветви солнечный свет?"
И я вырвал могучее старое дерево моей души. С корнем вырвал я его из почвы, где оно росло и крепло. Я вырвал его из его прошлого и заставил его забыть о том, как тысячу раз сменяли друг друга весна и осень. А потом я посадил дерево моей души на новом месте. Я посадил его в поле, далеком от путей времени. Я бодрствовал рядом с ним, говоря себе, что бессонные ночи приближают нас к звездам. Я поил его своей кровью и своими слезами, говоря, что кровь придает плодам аромат, а слезы – сладость.
И опять пришла весна, и душа моя расцвела вновь. Летом она принесла плоды. Когда же настала осень, я собрал их и положил на золотые блюда. Я поставил блюда на перекресток дорог, но никто из людей, проходивших мимо, не протянул к ним руки.
Тогда я сам взял один плод и съел его. Он был сладок, как мед, свеж, точно воды райской реки аль-Кяусар, вкусен, как вино вавилонское, и ароматен, будто дыханье жасмина. И я воскликнул: "Люди не хотят, чтобы я вложил в их уста благословение, а в их тела истину: ведь благословение – дочь слез, а истина – дочь крови".
Потом я вернулся и сел в тени дерева моей души, одиноко стоявшего в поле вдали от путей времени.
Молчи, о сердце, молчи до рассвета. Воздух впитал в себя слишком много запахов, он не станет пить твои вздохи.
Слушай меня, о сердце. Вчера моя мысль была кораблем; волны морей швыряли его, а порывы ветра бросали от берега к берегу. Ничего не было на корабле моей мысли, ничего, кроме семи сосудов с красками, чистыми и яркими, словно радуга. Время шло, и наскучило мне носиться по морским волнам. И я сказал себе: "Пусть вернется пустой корабль моей мысли к родной пристани, в страну, где я родился".
И тогда стал я красить борта моего корабля. Я выкрасил их краской желтой, как закатное солнце, зеленой, как сердце весны, голубой, словно небесная глубь, и красной, точно вечерняя заря. На парусах и на корме нарисовал я дивные картины, поражающие воображение и радующие взор. Я завершил свой труд, и корабль моей мысли полетел, подобный видениям пророка, в бескрайнем просторе между морской бездной и небесами. И вот он подошел к родной пристани. Люди высыпали мне навстречу. Они кричали и славили меня, и под звуки тамбуринов и свирелей ввели меня в город.
Они это сделали потому, что корабль мой был ярко раскрашен и расписан. Никто не заглянул внутрь корабля моей мысли. Никто не спросил, что привез я из-за моря. Никто не понял, что корабль мой пуст.
И тогда я сказал себе: "Я обманул людей. При помощи семи сосудов с красками я обманул их глаза и их разум".
Прошел год, и я вновь взошел на корабль моей мысли и отправился в плаванье. Я отправился к восточным островам и собрал там мирру и ладан, алоэ и сандаловое дерево и погрузил все это на корабль. Я отправился к западным островам и привез оттуда золотой песок и слоновую кость, яхонты, изумруды и разные самоцветы. Я отправился к северным островам и вернулся оттуда с шелками, кружевами и пурпуром. Я отправился к южным островам и привез оттуда щиты и латы, булатные мечи, крепкие копья и другое оружие.
Я наполнил корабль моей мысли редкостными дарами земли и вернулся к родной пристани. Я говорил себе: "Мой народ прославит меня, он введет меня в город с пением и музыкой, теперь я заслужил это".
Но вот я достиг цели, и никто не вышел встречать меня. Я вступил на улицы города, и никто не взглянул на меня. Тогда я стал на главной площади и громким голосом поведал людям, какие сокровища и диковины я им привез. Но они смотрели на меня и смеялись, а в глазах их я видел насмешку. И они от меня отвернулись.
Изумленный и опечаленный, вернулся я на берег моря. Но, едва взглянув на корабль, я понял все. Раньше мне было не до этого: цель моих странствий отвлекала меня. Я воскликнул: "Волны морские смыли краску с бортов моего корабля, они стали словно кости, выбеленные дождем. Ветры, штормы и палящее солнце стерли рисунки с парусов, и они повисли, точно старые выцветшие тряпки".
Я сложил драгоценности и диковинки в простой деревянный ящик, пустил его по волнам и вернулся к своему народу. Но народ отверг меня, потому что глаза людей видят лишь то, что лежит на поверхности.
Тогда я покинул корабль моей мысли и ушел в город мертвых. Там я сел среди могил, раздумывая об их тайнах.
Молчи, о сердце, молчи до утра. Буйный вихрь глумится над шепотом твоих глубин, а пещеры, долины не откликаются эхом на звон твоих струн. Молчи, о сердце, молчи до утра. Кто терпеливо ждет утра, того оно с радостью примет в свои объятия.
Вот восходит заря, о сердце. Говори же, если можешь. Вот оно, шествие утра, о сердце. Оставило ли безмолвие ночей в глубине твоей песню, которой ты встретишь утро?
Вот стаи голубей и дроздов носятся над долиной. Оставил ли ужас ночи твердость в крыльях твоих, чтобы лететь вместе с ними?
Вот пастухи выводят стада из загонов. Оставили ли тебе призраки ночи решимость, чтобы пойти за ними в зелень лугов?
Вон юноши и девушки медленно идут к виноградникам. Разве ты не встанешь и не пойдешь вместе с ними?
Вставай и иди вместе с зарей! Ведь ночь уже миновала, и ночные страхи исчезли вместе с черными снами. Вставай, о сердце, и пой во весь голос. Ведь тот, кто не поет вместе с утром, – сын мрака.

 
Аврора
Аврора

Поэт
Я чужой в этом мире.
Я чужой, и в этой отчужденности – гложущая тоска и лютое одиночество, но она всегда будит во мне мысли о чудесной неведомой родине и наполняет мои сны видениями далекой земли, никогда прежде не открывавшейся моему взору.
Я чужой среди своих близких и друзей; повстречав кого-нибудь из них, я спрашиваю себя: "Кто это, откуда я знаю его, какой закон связал меня с ним, почему я должен подойти к нему и заговорить?"
Я чужой своей душе, и когда слышу собственные слова, слух дивится моему голосу. Когда порой я наблюдаю, как мое сокровенное "я" смеется или плачет, дерзает или страшится, все мое существо изумляется самому себе, а дух мой жаждет вникнуть в мой дух. Но нет, я остаюсь все в той же безвестности, нераспознанный, повитый пеленами тумана, укрытый завесой безмолвия.
Я чужой своему телу и всякий раз, когда гляжусь в зеркало, улавливаю в своем лице нечто такое, чего не чувствует моя душа, и читаю в глазах такое, чего не хранят тайники сердца.
Я иду по улицам города, и юноши преследуют меня с криками: "Глядите-ка, слепец! Дадим ему посох – пусть опирается на него!" Я кидаюсь прочь, но меня настигают девушки, хватают за полы одежды со словами: "Он глух, точно скала, наполним его слух напевами страстной и пылкой любви!" Я вырываюсь из их рук, бегу не оглядываясь, но наталкиваюсь на мужчин, которые, обступив меня, говорят: "Он нем, как могила, так поможем ему развязать язык!" В страхе я спешу их покинуть, но встречаю на пути толпу стариков, которые дрожащими пальцами указывают на меня и молвят: "Это безумец, потерявший рассудок на пастбищах злых духов!"
Я чужой в этом мире. Я чужой, и хотя странствовал по всему свету, не нашел отчего края и не встретил ни единого человека, кто бы узнал меня и внял мне.
Утром, пробудившись, я чувствую себя узником в темной пещере, со сводов которой свешиваются ехидны, а по углам ползают скорпионы. Когда я выхожу на свет, тень моего тела тянется следом, а впереди бредут неведомо куда тени моей души, ищущие нечто за пределами моего разумения, хватающие то, что мне вовсе не надобно. Воротившись вечером, я ложусь в постель, набитую страусовым пером и шипами терновника, и странные мысли завладевают мною; тревожные, радостные, мучительные и сладостные желания одно за другим охватывают меня. А в полночь, выступив из расселин пещеры, мне являются призраки ушедших времен и духи забытых наций, и мы жадно вглядываемся друг в друга. Я вопрошаю их, и они мне ответствуют с улыбкой. Когда же я порываюсь их удержать, они исчезают, как истаивает дым.
Я чужой в этом мире. Я чужой, и нет на свете ни единого человека, кто знал хотя бы слово на языке моей души.
Я шагаю по пустынной степи и вижу ручьи, взбегающие, обгоняя друг друга, из глубины долины к горной вершине, вижу голые деревья – миг, и они одеваются зеленью, расцветают, плодоносят и сбрасывают листву, ветви их падают наземь и обращаются в пятнистых извивающихся змей. Вижу птиц, что взмывают в небо и стремглав летят вниз, поют и жалобно стенают, и вдруг, замерев, расправляют крылья и превращаются в нагих дев с распущенными волосами и стройными шеями. Из-под насурьмленных страстью век они призывно смотрят на меня, их алые, как роза, источающие медовый аромат уста улыбаются, они протягивают белые нежные руки, благоухающие миррой и ладаном; потом очертания их становятся зыбкими и они исчезают, как туман, но еще долго слышны отзвуки их насмешек надо мной.
Я чужой в этом мире. Я - поэт, я воспеваю стихами то, что жизнь пишет прозой, и пишу прозой то, что она слагает стихами. Потому-то я чужой и буду чужим до той поры, пока судьба не взыщет меня и не перенесет на родину.

Перевод В.Марков, А.Самородницкий

Перейти на начало страницы