0%
 

Георгий Вольский

Повесть "Фалес Аргивянин - мистерия Христа" написана автором предположительно в Одессе в 30-ых годах прошлого столетия. По его признанию, в прошлом своем воплощении он был Фалесом Аргивянином. Известна такая информация, что главы повести были поведаны им благодаря своим глубоким духовным сосредоточениям во время регрессивных сеансов "воспоминания прошлого воплощения". Является ли это оккультной истиной или это банально литературный вымысел, остается неизвестным.
Здесь приводятся фрагменты произведения.

Фалес Аргивянин - мистерия Христа

I. В Саду Магдалы

Фалес Аргивянин - Эмпедоклу, сыну Милеса Афинянина, о Премудрости Великого галилейского Учителя - радоваться!

Слушай, друг мой, внимательно, ибо вот - никогда быль более странная, более таинственная не тревожила ухо смертного. Быль, говорю я, Фалес Аргивянин, а не легенда! Когда Маяк Вечности увенчал своим светлым лучом мое чело как знак высшего Посвящения Фиванского Святилища, я, Фалес Аргивянин, и Клодий Македонянин, удостоившийся той же степени, приняли из рук Великого Иерофанта питье Кубка Жизни, и он послал нас в тайное убежище к Сыну Мудрости Гераклиту, коего людская молва нарекла Темным, ибо люди не понимали ни его, ни его Учения.
Сколько протекло лет, пока мы впитывали его Мудрость, сколько раз покидали убежище, чтобы нести людям положенные крохи знания, и вновь возвращались обратно, - нет надобности считать.
В одно из таких воплощений, когда я был в мире под личностью философа-стоика, я нашел тебя, друг Эмпедокл, около мудрого Сократа и завязал покрепче те нити, кои связывали нас от времен почившего под волнами океана Города Золотых Врат (столицы Атлантиды - прим. ред.).
Однажды мудрый Учитель призвал нас к себе и сказал:
- Идите в мир - приветствовать от моего имени Нового нашего Учителя, грядущего в мир. Я не скажу вам, где вы Его найдете. Ваша собственная Мудрость да будет вам указующим перстом...
- Но если этот Учитель столь велик, - сказал Клодий Македонянин, - то почему ты сам, Мудрый, не выйдешь навстречу Ему?
- А потому, - отвечал нам Гераклит, - что я знаю, кто Он. И вот - мое знание говорит мне, что я недостоин встречи с Ним. А вы Его не знаете, знаете только от меня, что Он - Великий Учитель, и ничего больше. Только слепые могут безнаказанно глядеть на Солнце...
Я в ту пору умел еще повиноваться и молча вышел с Клодием. На другой день верблюды уносили нас к северу, к Святилищу черноликой Иштар. Там последние черные жрецы, молчаливые, как камни пустыни, направили нас к Великому Центру, к тому, чье имя - Молчание, счет годам которого утерян планетным календарем и чье назначение - ждать конца, дабы быть последним могильщиком Земли.
Когда мы с Клодием простерлись перед ним во прах, он ласково поднял нас и сказал:
- Дети! Я видел Его, когда Он был младенцем. Я поклонился Ему. Если сын мой Гераклит послал вас к Нему - идите. Ныне Он уже сеет семя. Но помните, дети, когда вы найдете Его - вы потеряете все...
Больше ничего не сказал нам сын Звезды Утренней (Люцифера, Венеры - прим. ред.), чье имя - Молчание, чье бытие - тайна, чье назначение быть восприемником и могильщиком Земли, чье наименование - жрец Неизреченного.
Ничего не сказал он, только указал нам рукою на север. Снова затерялись мы в пустыне. Ни слова не говорили мы, только ловили знакомые нам магнитные токи Мудрости. Мы не боялись "потерять все", ибо умели повиноваться...
И вот достигли мы Палестины, откуда, казалось нам, исходили токи Мудрости, так странно перемешанные с отвратительными флюидами народа - служителя Лунной силы (иудейский народ - прим. ред.). Мы задыхались в густоте атмосферы храмов, где царили ложная мудрость, лицемерие и жестокость. Мы говорили со жрецами, хитрыми, богатыми людьми, мы спрашивали их, нет ли между ними Мудрых Учителей. Случалось, нам указывали на таких, но, увы, мы находили людей еще более лживых и более глупых, чем толпа, и еще более жестоких.
Народ - простой народ, забитый и одураченный жрецами, - охотно делился с нами своими преданиями, полными суеверия и искажения. Но я, Фалес Аргивянин, и Клодий Македонянин слышали здесь отзвуки великих сказаний Красной Расы (расы Атлантиды - прим. ред.), преломленные в научных призмах солнечной Халдеи, исковерканные диким невежеством иудейских жрецов. Народ этот ждал Учителя, - но Учителя в пурпуре и бронзе, долженствовавшего, по его мнению, отдать мир под главенство алчных жрецов. Ничего не знал он об уже пришедшем Учителе.
Но вот однажды услышали мы от одного знатного иудея, родившегося и прожившего почти всю жизнь в Афинах, такую речь:
- Я, Никодим, могу указать вам, философы, на одного странного человека. Живет он в пещере на берегу Иордана. Подите к нему и задайте нужные вам вопросы. Он гол и нищ, ученики его дики видом и нелюдимы. Имя ему Иоанн. Идите скорее, а то я слышал, будто отдано приказание заточить его под стражу за непрестанные нападки на жрецов и даже на самого царя. Однако, философы, - с улыбкой прибавил Никодим, - едва ли вы найдете в нем нужное... Но почему же вам, Мудрым, не познакомиться с тем, кого наш народ называет пророком?
И мы увидели этого Иоанна. Он был воистину страшен: лишенное одеяния, худое, изможденное, волосатое тело, ногти черные; космы никогда не чесанных длинных волос и бороды ниспадали на его плечи и грудь; голос был хрипл и криклив. Мы узрели его сидящим на камне на берегу реки перед толпою коленопреклоненного народа. Он размахивал руками и неистово, с пеной у рта, изрыгал проклятия и ругательства. Он призывал на несчастное людское стадо гнев Божий, он грозил ему - жалкому, грязному, голодному - страшными муками. Покорно, рабски слушал его народ...
Но мы, на чьем челе горел Маяк Вечности, видели его огненные глаза и опознали в них священный огонь Сынов Жизни (ангелов - прим. ред.), видели его флюидические истечения, в коих не было ничего похожего на флюиды человека... И я, Фалес Аргивянин, и Клодий Македонянин поникли головами, размышляя о неведомых нам путях, какими Единый Совершенный шлет свои токи миру материи, ибо вот - пред нами под грязной оболочкой был, несомненно, Сын Жизни, а не человек.
- Мы приблизились, Аргивянин, - сказал мне Клодий. - Это ли цель наших скитаний?
Но я, Фалес Аргивянин, был холоднее и спокойнее Клодия, и мой не столь горячий и быстрый разум был более земным и потому - увы! - более мудрым.
- Учителем может быть только человек, Клодий, - ответил я. - А это - Сын Жизни!
Мы дождались, пока тот, кого называли Иоанном, погрузил всю толпу в воды Иордана, и она, обруганная, оплеванная и мокрая телом, но счастливая духом, пошла с воем каких-то негармоничных песнопений к городу. Мы спокойно подошли к пророку, оставшемуся в одиночестве на берегу мелководной и грязной реки. Я, Фалес Аргивянин, поднял руку - и обдал затылок и спину Иоанна потоками приветственного тепла Святилища, и произнес на тайном языке сокровенной Мудрости формулу, призывающую Сынов Жизни.
Иоанн медленно обернулся к нам. Несказанной добротой светились теперь за минуту перед тем грозные глаза.
- Что нужно от раба Господня сынам земной Мудрости? - прозвучал тихий и гармоничный голос, только что неистово и страшно гремевший проклятьями и ругательствами.
- Мы ищем Великого Учителя, - ответил я, Фалес Аргивянин. - Мы несем Ему привет Святилища и Убежища. Где найти нам Его?
Кротко и любовно глядел на нас Сын Жизни в человеческой оболочке Иоанн.
- А знаете ли вы, - спросил он, - что потеряете, когда увидите Его?
- Да, - ответили мы. - Но мы лишь послушные ученики Святилища. И затем, разве плачет вода, когда, выпаренная лучами Солнца, поднимается кверху, теряя свои водные качества?
Ласково улыбнулся Иоанн.
- Воистину, мудры вы, благородные греки, - ответил он. - Как найти вам Учителя? Идите в Галилею. Пусть Всеблагой благословит вас встречей с Иисусом Назарянином...
И он, возвратив наш мир нам, ушел.
И я, Фалес Аргивянин, сказал Клодию Македонянину:
- Сдержи полет ума, Македонянин. Ибо вот - раз Сын Жизни принимает грязное и отвратительное обличье иудейского прорицателя, - то чем должен явить себя Учитель? Не смотри на звезды, смотри на землю: в прахе земном должна явить себя Истина...
И вот мы поздним вечером приблизились просто, ибо все в мире Всевышнего просто. Был вечер, и была полная луна. Нам сказали:
- Иисус Назарянин, которого вы ищете, прошел в дом воскрешенного Им от смертного сна Лазаря. Вот дом этот...
Густой сад окружал дом. Когда мы вошли в сад, нам преградили дорогу два человека: один во цвете мужской силы, грубый и мрачный, другой - юноша, кроткий, с длинными льняными волосами, ниспадавшими на плечи.
- Что вам нужно, иноземцы? - грубо спросил первый.
- Видеть Великого Учителя, - ответил Клодий Македонянин.
- Учитель пришел не для вас, язычники, - сердито сказал иудей. - Вы недостойны видеть Его... Идите прочь отсюда...
- Я вижу, что ты, муж, - человек святой и праведный, - ответил я, Фалес Аргивянин. - Что тебе при твоей святости и праведности даст Учитель? А мы - язычники и бедные, невежественные грешники, мы-то и хотим поучиться у Учителя... Хотя бы затем, чтобы стать такими же святыми и праведными, как ты, великий и благой муж.
Тогда юноша быстро дернул за рукав хитона растерявшегося и глядевшего на меня сердито иудея. Он шепнул ему что-то и затем, ласково улыбаясь, сказал мне:
- Не трать, благородный чужестранец, стрел твоего аттического остроумия на уничижение бедного иудея. Присядьте на эту скамью, я сейчас вам пришлю одного нашего товарища, ему скажете все, что вам надо...
Мы, усталые, опустились на скамью. Но огонь великий горел в сердце Клодия Македонянина и дивный свет заливал мой, Фалеса Аргивянина, разум: мы знали, что нашли Учителя, ибо вот - разве мог скрыться от взора Посвященного Свет Вечности, разливавшийся над скромным масличным садом в Магдале?
И вот предстал пред нами муж в белой чистой одежде с печатью мудрости на челе; над этим челом горел тайный знак Посвящения Красной Расы, чьи Святилища скрывала далекая Азия, откуда пришел к нам Трижды Величайший, где Мудрые населяют целые города песками вместе с различными реликвиями древнего магического знания, и где установлено владычество Треугольника. И увидели мы, что для него не тайна наши знаки Маяка Вечности. Он поклонился нам и сказал:
- Привет вам, братья из Фив. Я - Фома, смиренный ученик Того, Кого вы ищете. Поведайте мне цель вашего путешествия. Кто послал вас?
И полился наш разговор, ведомый на сокровенном языке Святилища Мира. За какой-нибудь час мы узнали от брата Фомы все то, что предшествовало появлению Учителя, и как и чем угодно было Ему открыться в мире... Великое, благоговейное недоумение охватило нас: ибо вот - приученные искать малое в великом, как могли мы вместить в малом - великое?
- Поистине, - пылко воскликнул Клодий Македонянин, - Учитель этот вместил в себе все сказания и все мифы мира!
- И претворил их в Истину, - сказал я, Фалес Аргивянин. - Или ты, Клодий, забыл, что сказал нам Великий Гераклит? Или забыл ты, как жрец Неизреченного, чье имя - Молчание, поведал нам о поклонении Учителю при Его рождении? Готовься увидеть самое Истину, Македонянин...
Фома встал и поклонился мне, Фалесу Аргивянину: -
Я более не имею ничего сказать вам, братья, - промолвил он. - Ваша Мудрость воистину служит вам маяком... Я иду предварить Учителя.
Как только он ушел, я, Фалес Аргивянин, призвав тайное имя Неизреченного, погрузил себя в созерцание грядущего, и мне дано было увидеть нечто, что легло в основу всего того, что время принесло мне.
Когда я открыл глаза, перед нами стояла женщина, еще молодая, красивая и с печатью Великой Заботы на лице.
- Учитель призывает вас, иноземцы, - тихо молвила она.
Мы последовали за нею - Клодий Македонянин торопливо, не умея сдержать порыва горячего сердца, а я, Фалес Аргивянин, спокойно, ибо разум мой был полон Холода Великого Познания, данного мне в коротком созерцании грядущего. Холод всего мира нес я в себе, откуда же было взяться теплоте?
Так вступили мы на террасу, освещенную луной. В углу ее, в полумраке тени маслины, сидел Он, Учитель. Вот что увидел я, Фалес Аргивянин.
Он был высокого роста, скорее худощав. Простой хитон с запыленным подолом облекал Его; босые ноги покоились на простой циновке из камыша; волосы и борода темно-каштанового цвета были расчесаны; лицо худое и изнеможенное Великим Страданием Мира, а в глазах я, Фалес Аргивянин, увидел всю Любовь Мира. И понял все, независимо от того, что открыло мне, как Посвященному, духовное окружение Учителя.
А Клодий Македонянин уже лежал у ног Учителя и лобзал их, оглашая рыданиями сад и террасу. Рука Учителя ласково покоилась у него на голове. А приведшая нас женщина полуиспуганно-полунегодующе глядела на меня, Фалеса Аргивянина, спокойно стоявшего пред лицом ее Учителя.
Тихой небесной лаской обнял меня взгляд Любви Воплощенной. Голос, подобный голосу матерей всего мира, сказал мне:
- Садись рядом, мудрый Аргивянин. Скажи, зачем ты искал меня? Я не спрашиваю этого у твоего друга... Его рыдания говорят мне все. А ты?
И я, Фалес Аргивянин, сел одесную (древнерусское выражение, то есть "справа от" - прим. ред.) Бога, ибо холод всего мира был в разуме моем.
- Я пришел к Тебе, Неизреченный, - спокойно ответил я, - и принес Тебе привет от Учителя моего Гераклита. Я принес Тебе привет от того, чье имя - Молчание. Я принес Тебе привет от Святилища и Убежища. Я пришел к Тебе, дабы потерять все, ибо вот - я ношу в себе Холод Великого Познания...
- А почему же товарищ твой, потеряв все, несет теперь в себе Тепло Великой Любви? - спросил меня тихо Он.
- Он не видел того, что видел я, Неизреченный, - ответил я спокойно.
- И ты, мудрый Аргивянин, узнал меня, если называешь меня так?
- Тебя нельзя узнать, - ответил я. - Узнать можно лишь то, что Тебе угодно явить нам. И вот - я ничего не прошу у Тебя, ибо потерял все и не хочу иметь ничего.
И тихо-тихо коснулась моей головы ласковая рука Его. Но Холод Великого Предведения царил в сердце моем, и я, Фалес Аргивянин, сидел спокойно.
- Мария, - раздался голос Его. - Пусть цветок Любви Божественной, распустившийся в сердце твоем, скажет тебе, кто из сих двух больше любит и больше знает меня?
Глаза женщины вспыхнули.
- Учитель! - едва слышно сказала она. - Любит больше тот, - указала она на Клодия, - а этот... этот... мне страшно, Учитель!
- Даже Божественная Любовь испугалась твоего Великого Страдания, Аргивянин, - сказал мне Он. - Блажен ты, Аргивянин, что полно мужества сердце твое и выдержало оно Холод Великого Познания, имя которому - Великое Страдание...
- Учитель! - страстно прервала Его женщина. - Но этот... этот, кого Ты называешь Аргивянином, он ближе Тебе!
Улыбка тронула уста Назарянина.
- Ты верно сказала, Мария, - промолвил Он. - Аргивянин ближе мне, ибо вот - он ныне предвосхитил в сердце своем то, что скоро перенесу я. Но он - только человек... Итак, Клодий, - обратился Он к Македонянину, - ты идешь за мной?
- Я Твой, Учитель, - ответил рыдающий Клодий.
- Я беру тебя к себе...
И рука Неизреченного властно загасила горевший на челе Клодия Маяк Вечности.
- Я загасил крест на челе твоем и возлагаю его тебе на плечи. Ты пойдешь и понесешь Иго мое и Слово мое в неведомые тебе страны. Люди не будут знать и помнить тебя; Мудрость твою я заменяю Любовью. Под конец жизни твоей крест, который я возлагаю на тебя, будет твоим смертным ложем, но ты победишь смерть и придешь ко мне. Отныне я разлучаю тебя с твоим товарищем, ваши пути разделены. А ты, Аргивянин, - обратился ко мне Неизреченный, - ты тоже потерял все... Что же дам тебе взамен?
- Я видел Тебя и говорил с Тобою, - спокойно ответил я. - Что можешь Ты дать мне еще?
С великою любовью покоился на мне взгляд Неизреченного.
- Воистину, освящена Мудрость земная в тебе, Аргивянин, - сказал Он. - Ты тоже идешь за мною?
- За Тобою я не могу не идти, - сказал я. - Но я никогда не пойду за теми, кто идет за Тобою...
- Да будет, - печально сказал Назорей. - Иди, Аргивянин. Я не гашу Маяка Вечности на челе твоем. Я только возвращаю тебе срок человеческой жизни. Я не беру твоей Мудрости, ибо она освящена Великим Страданием. Неси ее в бездны, куда ты, Мудрый, понесешь свой Маяк. Возвратись к Учителю своему и скажи ему, что я повелеваю ему ждать, доколе не приду опять. Не ходи к тому, чье имя - Молчание, ибо вот - я всегда с ним. А потом возвратись сюда и переживи конец мой, ибо только конец мой снимет с тебя тяжесть Холода Великого Познания...
И я, Фалес Аргивянин, встал и, оставив Клодия Македонянина у ног Назорея, медленно поклонился Ему и сошел с террасы. На дороге попалась мне группа молчаливых учеников. И вот - тот, который так грубо встретил меня, отделился от нее и, приблизившись ко мне, сказал:
- Господин! Если я обидел тебя, прости меня.
И я, взглянув, увидел в глубине очей его вражду и непримиримость.
- Нет обиды в душе моей, иудей, - ответил я. - Погаси горящую в очах твоих вражду Любовью твоего Учителя. Мы еще увидимся с тобою тогда, когда страдание твое будет больше моего. А пока... о премудрости великой богини Афины Паллады - радуйся, иудей, ибо вот - она, Великая, открыла мне, что между шипами венца Учителя твоего будет и твои шип, шип великого предательства Неизреченного!
Как ужаленный отскочил от меня иудей. Со страхом расступились ученики передо мною, Фалесом Аргивянином, несшим Холод Великого Познания в умершей душе своей. Только один Фома с другим молодым учеником последовали за мною до выхода из сада. Здесь Фома простерся предо мною, Фалесом Аргивянином, и сказал на языке тайного Знания:
- Великая Мудрость Фиванского Святилища ныне освящена в тебе Светом Неизреченного, Аргивянин. Ей кланяюсь, кормилице моей, ибо вот - мы братья по ней...
Спокойно стоял я, и ко мне прикоснулся молодой ученик, застенчиво улыбаясь.
- Я чувствую твое Великое Страдание, Аргивянин, и мне жаль тебя. Возьми эту розу из сада Магдалы. Пусть она согреет моей посильной любовью твое холодное сердце. Не отвергай дара моего, Аргивянин, ибо роза эта сорвана Учителем, и мы оба ученики Его...
Я, взяв розу, поцеловал и, спрятав на груди, ответил:
- За любовь твою даю тебе старый мир мой, ибо его уже нет в душе моей. Он возле меня - возьми его. Мы еще увидимся с тобою, и я назову тебе место Убежища, дабы ты мог посетить Учителя моего Гераклита, ибо вот - я вижу, что ваши жизни сходятся в одной точке - его, великого глашатая Мудрости Звезды Утренней, и твоя - великий Апостол Неизреченного (Иоанна Богослова - прим. ред.)! Но ты ошибаешься: я - не ученик твоего Учителя, я не могу быть им, ибо я знаю, кто Он...
И я покинул Палестину. <...>

II. Агасфер

Фалес Аргивянин Эмпедоклу, сыну Милеса Афинянина, о Премудрости Бога распятого - радоваться!

Слушай, Эмпедокл, - я поведаю тебе великую быль о том, кто пошел в путь в роковой день распятия Бога, и о том, кто совершает этот путь до сих пор и будет совершать до дня, в который исполнится все, что предречено Распятым о последнем дне планеты Земля.
Широка была дорога, коей следовала на Голгофу Божественная Жертва, ибо широка всякая дорога, ведущая к страданию, и узок всякий путь к блаженству. Томительная жара накалила глинистую землю, усеянную выбоинами и затвердевшими глубокими колеями от колес. В мертвенной тишине полуденного зноя застыла воздушная стихия, не смевшая еще верить тому, что совершалось на Земле...
По дороге с гиканьем и воем двигалась гигантская толпа народа. Впереди мерным солдатским шагом шел бесстрастный пожилой центурион, за ним - два солдата. Несметная толпа улюлюкавших мальчишек окружала то, что следовало за ними, - группу из трех окровавленных, избитых людей, тащивших на спинах огромные кресты.
Я, Фалес Аргивянин, не стану описывать Того, Кто шел впереди и к Кому были обращены насмешки и вой окружавшего человеческого стада, - не стану потому, что на твоем языке, Эмпедокл, нет ни слов, ни красок для передачи Божественной Любви, смешанной с человеческим страданием, озарявших кроткое и вместе с тем нечеловечески мудрое лицо Галилеянина. Полосы крови на нем только усугубляли великую, страшную тайну, осенившую это лицо своими воскрылиями.
За Ним следовал гигант идумеянин, гордо и свободно несший на плечах бремя огромного креста. Его большие жгучие глаза с великим презрением глядели на толпу - глаза, в которых отразились предсмертные взоры десятков жертв, падших от руки самого страшного разбойника с большой Тирской дороги. Молча, обливаясь потом и кровью, шел он, и только порой, когда толпа особенно наседала на идущего впереди, он издавал густое, дикое рычанье опьяненного кровью льва, и толпа шарахалась в сторону, а идущие по бокам римские солдаты вздрагивали и сильнее сжимали рукояти мечей. Совсем пригнувшись к земле под тяжестью креста, едва-едва полз за ними третий. Кровь и пот мешались у него на лице со слезами; но то не были слезы отчаяния - то были слезы отвратительной трусости; он уныло выл, как затравленная гиена, громко жалуясь все время на несправедливость суда, приговорившего его к позорной казни за ничтожное преступление. А на его лице с мутными, гноящимися глазами были отчетливо видны пороки и падения всего мира, смешанные с самым жалким, самым отвратительным страхом за свою жизнь.
Валившая позади толпа была, как и всякое человеческое стадо, - зловонна и глупа. Бездельники, едва оправившиеся от ночной попойки, бесчисленное количество нищих, фанатики, исступленно вопившие о богохульстве идущего впереди и злорадно издевавшиеся над Ним, просто равнодушные животные, радующиеся предстоявшему зрелищу, блудницы, щеголявшие роскошью одеяний и поддельными красками лица, и между ними - группы важных, прекрасно одетых людей, степенно рассуждавших о необходимости предания казни дерзкого Назорея, осмелившегося порицать первенствующее сословие в государстве и в корне подрывать всякое уважение к нему. То были саддукеи (одна из политических и религиозных группировок в Иудее - прим. ред.). <...>
Словно желая растопить грешную Землю, пылало Солнце. Толпа будто стала ленивее, стараясь идти там, где порой попадались еще кое-какие деревья; наконец, почти около самой Голгофы толпа подошла к длинному ряду больших домов, утопавших в зелени роскошных садов. То были дома богатых саддукеев. Около одного из них стояла группа женщин, очевидно, ожидавшая прихода толпы, и между ними - молодой ученик Назорея Иоанн. Все они окружали высокую, в великом страдании женщину с плотно закрытым лицом; но сквозь покрывало я узнал глаза Матери Великого, Матери, с которой раз говорил и я, Фалес Аргивянин. Об этом свидании я расскажу тебе, Эмпедокл, позже, когда, если будет к тебе милость Неизреченного, ты станешь мудрее. Ибо великие тайны поведаю тебе я, старый друг мой, и твой нынышний мозг не в состоянии будет постигнуть их.
Когда осенявший всю эту группу кедр бросил гостеприимную тень на лицо Божественного Осужденного и когда вместе с тем Его осияли дивные глаза Его страдающей Матери, - он пошатнулся и упал на одно колено. Послышались омерзительный хохот и насмешки толпы, визгливо обрушилась на Него брань третьего осужденного, и только второй - гигант разбойник - почти с нежностью наклонился над Ним и даже поддержал одною рукою край угнетавшего Назарянина креста.
- Великий Аргивянин! - раздался около меня тихий голос Арраима. - Видишь ли ты ранний всход Божественного семени в глазах кровожадного разбойника?
Видя остановку толпы, шедший впереди центурион подошел ближе. Его суровый взор солдата окинул толпу.
- Иерусалимские свиньи! - зычно сказал он. - Его отдали вам на потеху, распять Его вы имеете право, но Он идет на смерть, и я не позволю издеваться над Ним. Он изнемог; Его крест больше, чем крест других. Не поможет ли кто-нибудь Ему?
Толпа оцепенела. Как? Взять крест осужденного? Принять тем самым на себя часть его позора? Кто из правоверных иудеев мог бы решиться на это?
- Клянусь Озирисом! Ты прав, солдат! - раздался вдруг чей-то громовой голос, и сквозь толпу властно протиснулся гигантского роста мужчина с густой окладистой уже седеющей бородой. - Ты прав, солдат! Только гнусные иудеи могут издеваться над страданиями человека, как я слышал, осужденного в угоду богатым. Вставай, друг мой, я понесу крест твой, будь он хоть свинцовый, клянусь Озирисом и Изидой, не будь я кузнец Симон из Киринеи!
Гигант ухватил крест Спасителя и одним взмахом вскинул его себе на плечи. Но глаза его в ту же минуту вспыхнули огнем изумления.
- Да он на самом деле точно из свинца, - пробормотал он. - Как Он нес его до этой поры?
- Великий Аргивянин! - снова услышал я голос Арраима. - Считай внимательно! Разбойник из Финикии, солдат из Рима и грубый кузнец из Египта! Что скажешь ты о Великом посеве скромного плотника из Галилеи? <...>

III. Кубок второго посвящения

Фалес Аргивянин присутствующим о Премудрости Вечно Юной Девы-Матери - радоваться!

Девять тысяч лет тому назад рек Премудрый Гераклит Темный:
- Фалес Аргивянин! Пробил час твой! Нынче, когда закатится Святой Ра, ты снизойдешь в подземный храм Богини Изиды и примешь там Кубок второго Посвящения из рук Божественной Матери. Фалес Аргивянин! Сильна ли душа твоя? Фалес Аргивянин! Чисто ли сердце твое? Фалес Аргивянин! Мудр ли разум твой? Ибо если у тебя не будет этих трех качеств, смертный, не выдержишь ты взгляда Великой Богини-Матери.
- Учитель! - ответил ему я. - Сильна душа моя, чисто мое сердце и велик разум мой. Впущенный тобой бестрепетно сойду я в подземные вместилища храма, и ученик не посрамит своего Учителя.
- Иди, Фалес Аргивянин! - молвил Гераклит.
И когда сумеречные тени покрыли великую гладь Нила, а ночные ветерки задышали из пустыни, охлажденные от зноя, я, Фалес Аргивянин, завернувшись в плащ и взяв с собою фонарь с возжженным в нем огнем Земли, спустился в подземный храм Изиды. Долго я шел узким коридором, который порой понижался до расщелины, где я полз на коленях, не зная, будет ли выход впереди и можно ли мне будет выбраться обратно. Я шел по сырым лестницам, шел по гигантским катакомбам, со сводов которых капала вода, и вот сорок девять ступеней. Взошел. Дверь, обшитая железом, и на ней - горящие знаки, означающие: "Смертный - остановись!"
Но я, Фалес Аргивянин, шел за Бессмертием, и что мне были эти предостерегающие надписи?! Твердой рукой распахнул я дверь и вошел. Пахнуло сыростью какого-то гигантского подземелья. Долго я шел. Гулко раздавались шаги мои по каменным плитам. Вдруг над моей головой, где-то в вышине, блеснул свет; и больше, шире, голубее... Трепетно побежали во все стороны тени; вырисовывались колонны, ниши, статуи, и я увидел себя стоящим в центре огромного храма. Впереди был алтарь: простой, из белого мрамора. На нем стояла золотая чаша, а там, за алтарем, высилась статуя женщины с лицом, закрытым покрывалом. В одной руке женщина держала сферу, а в другой - треугольник, опущенный вершиной вниз (символ материи, Матери, Пракрити, инволюционно нисходящей в состояние плотного вещества - прим. ред.).
Пуст был храм: в нем был только я, Фалес Аргивянин, лицом к лицу со статуей Богини Изиды. Ни звука... Ни шороха... Мертвая тишина. А ведь сюда приходит требующий второго Посвящения, не зная, что делать, не зная, как вопрошать, не зная, как вызывать! Он приходит сюда один со своей Мудростью, со своей чистотою сердца и силою души. И я, Фалес Аргивянин, мудрый сын светоносной Эллады, потомок царственной династии города Золотых Врат, смелыми шагами подошел к жертвеннику. Я поднял руки и властно призвал того, кто всегда отвечал на мои призывы как Владыка воздушной стихии.
Легкое дыхание пронеслось по храму, и я услышал:
- Я здесь, Аргивянин! Чего ты хочешь от меня в этом страшном и непривычном для меня месте?
- Помощи и совета, - сказал я ему. - Как мне вызвать Великую Богиню Изиду?
- Увы, Аргивянин, я этого не знаю.
- Тогда уйди! - приказал я.
И я, Фалес Аргивянин, остался один со своей Мудростью. Я углубился в мое прошлое, вспомнил все, что было в Великой Атлантиде. Я смело воспарил в Высочайшие Планы Разума. Я дерзновенно брался за все тайные учения. Я знал, что если не вызову Богини, то из этого храма не выйду, как не вышли все те, кто спускались в этот храм до меня.
Вот моя Мудрость подсказала мне, как быть. Смело стал я произносить Великие Тайные Моления, которые звучали в Атлантиде, в храме Вечно Юной Девы-Матери.
- Мать Изида! - взывал я. - Открой покрывало лица Твоего! Я знаю Тебя! Я молился Тебе в Великой Атлантиде! Открой свое покрывало! Я знаю Тебя под именем Вечно Юной Девы-Матери! Великая Мать, открой покрывало жрецу твоему!
И тихо-тихо из отдаленных уголков храма потянулись дрожащие серебряные звуки систрума (греческое название храмового инструмента, использовавшегося в Египте, сделанного из бронзы, золота и серебра с четырьмя струнами и звенящими пластинками металла - прим. ред.), где-то вверху зазвенели светлые колокольчики, послышалось какое-то далекое пение, и храм начал наполняться голубовато-серебристым туманом, а облако этого тумана сгустилось над алтарем. И вспыхнули среди тумана два глаза. Если бы вы, подобно мне, ныне подлетающему к границам Вселенной, видели глубины бездны Хаоса, только тогда вы могли бы составить себе понятие о глубине этих очей. Вот и очертание головы в клафте, лик неземной красоты. Вот гигантский торс, непостижимый по прелести линий. А вот и ангельские хоры... Нет, это голос Богини. И слышу я:
- Аргивянин! Велика Мудрость твоя! Аргивянин, велико дерзновение твое! Аргивянин, велика будет и награда твоя! Я пришла к тебе, Аргивянин. Я пришла к тебе, старый жрец мой, молившийся мне в храмах Атлантиды. Я пришла к тебе ныне, Великий Светоч Фиванского Святилища, как покровительница Твоя - Изида. Подойди ближе, сын мой! Дай Я дохну на тебя дыханием моим.
Сильна была душа моя. Я смело подошел к алтарю и преклонил колена. И здесь я получил дыхание Богини-Матери.
- Фалес Аргивянин! - сказала мне Она. - В беспредельности Вселенной являюсь Я под многими образами. Но только Мудрые, такие, как ты, Аргивянин, могут узнавать Меня в бесконечности проявлений моих. Аргивянин, Я знала, что ты узнаешь Меня. Я знала это потому, что, когда ты, Мудрый, получая Первое Посвящение, разговаривал в Элладе со светлой Дочерью Моей, которую вы называете Богиней Афиной Палладой, Я и тогда прочла в твоих мыслях, что все это одно - Разум, пошедший навстречу Великому Откровению. Я тогда же отметила тебя перстом Своим. Я знала, что и сегодня твоя Мудрость останется победительницей. Чем же Я вознагражу тебя, великий сын Мой? Вижу твой ответ: "Ничем, Великая Мать!" Но Я вознагражу тебя словами Моими, Аргивянин! Странна, непонятна, необыкновенна будет судьба твоя! Ты, будучи человеком, будешь не человеком. Могущество твое будет необоримо. Но, Аргивянин, это могущество тобою будет принесено к ногам Моим. Пройдут тысячелетия, пробегут они над головой твоей, и только тогда ты, Великий в Мудрости своей, поймешь то, что Я сказала тебе в этом храме.
Богиня подняла чашу, поднесла ее к правой груди своей, и из груди хлынула струя в чашу. Когда она наполнилась, Изида подошла ко мне.
- Пей, сын мой! Пей молоко твоей Матери!
И я выпил... Удар грома раздался в груди моей; грохот сотен тысяч Космосов пронесся над головой моей, как будто бесконечно падал я в бездну, возносился к Завесе Огненной. Когда я очнулся, то увидел над собой озабоченное, но ласковое лицо своего Учителя Гераклита.
- Встань, сын мой! Встань, новый Светоч Фиванского Святилища!

IV. Беседа с Матерью Бога

Фалес Аргивянин Эмпедоклу, сыну Милеса Афинянина, о Премудрости Вечно Юной Девы-Матери - радоваться!

В свое время, Эмпедокл, я не нашел нужным сообщить тебе, что я не сразу покинул Палестину после того, как свидание в саду Магдалы наполнило сердце мое Холодом Великого Предведения.
Я, Фалес Аргивянин, чувствовал всем существом своим, что глубинные тайны сочетания Завесы Огненной с проявленным в Космосе бытием еще не полностью усвоены моею Мудростью, что загадка явления Бога в образе человеческом не может быть постигнута мною, пока я не пойму Источника Жизни, явившего в бытии плоть Божественную, А постигнуть это я должен был, ибо понимал, что как ни страшен был Холод Великого Предведения, оледенивший мое мудрое сердце, но бездна Премудрости, лежавшая на моем космическом пути, должна была быть исследована полностью. Великий Посвященный не мог остановиться на половине дороги.
Тихи и пустынны были запутанные, кривые и пыльные улицы маленького Назарета, когда я, Фалес Аргивянин, вступил на них при таинственном свете восходившей Селены (в греческой мифологии олицетворение Луны - прим. ред.). Крашеные домики, скрывавшие мирное население, были обсажены масличными деревьями; мне, Фалесу Аргивянину, не нужно было спрашивать пути, ибо вот - я видел столп слабого голубоватого света, восходивший от одного из домиков прямо к небу и терявшийся там в звездных дорогах. Это был свет особого оттенка, свойственный источнику Великой Жизни, свет Божеств Женских, свет, осенявший главу Вечно Юной Девы-Матери в Атлантиде и окружавший явление Божественной Изиды в Святилищах Фиванских.
Тихо, но уверенно постучал я в дверь этого домика. Его дверь тотчас отворилась, и на пороге появилась высокая женщина, стройность форм которой терялась в широких складках простого грубого платья. Лицо ее было скрыто под грубой же кисеей финикийского изделия.
- Что хочешь ты, путник? - на низких грудных нотах прозвучал тихий голос, сразу воскресивший во мне память о звучании серебряных струн систрума в храме Божественной Изиды.
- Я чужестранец, Мать, - ответил я. - Ищу отдыха и пищи. В обычае ли у детей Адонаи принимать усталого путника в столь поздний час?
- Я - только бедная вдова, чужестранец, - послышался тихий ответ. - Наставники в синагоге нашей осуждают одиноких женщин, принимающих странников, а я одинока, ибо сыновья моего покойного мужа работают на полях близ Вифлеема у богатых саддукеев, а мой единственный сын... - тут женщина запнулась - ушел в Иерусалим. Но у меня не хватает духу отказать тебе, усталый путник, и если кружка козьего молока и лепешка удовлетворят тебя, то...
- То я призову благословение Божие на тебя, Мать, - ответил я. - Несколько дней тому назад я видел твоего Сына, Мать, и говорил с Ним...
- Ты говорил с ним? Что он... - порывисто двинулась Она ко мне, но сразу остановилась. - Прости меня, путник, прости мать, беспокоящуюся о своем единственном сыне. Войди, отдохни и поешь...
Я, Фалес Аргивянин, вошел в более чем скромное жилище Матери Бога. Две скамьи, большой стол, жалкая, убогая постель из камыша в углу, прялка у кривого окна да старая светильня на маленькой полочке в углу - вот и все убранство Храма Нового, в который вступил я, Фалес Аргивянин.
Торопливо поставила Она на стол большую глиняную кружку с молоком, положила черную от приставших к ней угольков лепешку и, поклонившись мне, сказала:
- Вкуси, чужестранец, хлеба нашего...
Поклонился и я и, сев у стола и окинув острым взглядом стоявшую передо мною женщину, сказал:
- Благословен будет хлеб Твой, Мать, а молоко Твое я уже вкушал...
Женщина подняла голову.
- Разве ты был уже у нас, чужестранец? - спросила Она.
Новая страшная загадка бытия Неизреченного прозвучала для меня из Ее уст. Но мне ли, Фалесу Аргивянину, Великому Посвященному Фив, носящему знак Маяка Вечности на челе, а Холод Великого Преведения в сердце, отступать перед загадками бытия? Я напряг свои силы и окутал ее теплом Мудрости моей, сокрывшим дыхание Матери Изиды...
Женщина вздрогнула и села против меня на скамью.
- Ты призвал благословение Божие на дом мой, чужестранец, - сказала Она, - и это точно так, ибо я сразу почувствовала успокоение в сердце моем. Ты видел сына моего и говорил с ним?
- Я видел Его и говорил с Ним, Мать, - ответил я, - и Он благословил меня. Что значит мой призыв, жалкого червя земли, благословения Божия на дом Матери Иисуса, плотника из Назарета, перед Его благословением?
Женщина вздрогнула.
- Ты... ты уверовал в него, чужестранец? Не принял ли он тебя в ученики свои? - тихо, но порывисто спросила Она.
- Нет, Мать, - ответил я. - Не уверовал я в Него, ибо я узнал Его. И не мне быть учеником Его, ибо вот - я всегда, доныне и вовеки, буду лишь жалким рабом Его.
- Чудны речи твои, чужестранец, - помолчав, промолвила Она. - Но на лице твоем я читаю мудрость и страдание великое, и мое сердце, сердце бедной, жалкой вдовы, состраждет тебе и влечет к тебе. Скажи мне, мудрый чужестранец, за кого ты считаешь сына моего?
- А за кого считаешь Ты Его Сама, Мать? - переспросил я, Фалес Аргивянин.
Женщина вздохнула и стала перебирать пальцами углы покрывала своего.
- Ты, чужестранец, - сказала Она, - как бы принес сюда дыхание Сына Моего... Он будто здесь... И полно Мое сердце доверия к тебе... Всю жизнь Меня мучит заданный тобою вопрос, и - поверишь ли, чужестранец? - разгадка его порою страшит Меня. Кто Сын Мой? Да разве Я знаю это, чужестранец? Но моему ли слабому разуму женщины понять все то, что случилось на скромном пути моем?
И тихим торопливым шепотом Она стала передавать мне, Фалесу Аргивянину, дивные простые слова о чистом детстве Своем в семье простых, чистых родителей, о чудесных голосах невидимых, неустанно шептавших Ей странные, дивные речи, о необыкновенных сновидениях Своих, о явлении Ей светлого крылатого юноши, возвестившего Ей слова Вести Благой, о замужестве непорочном и непорочном девственном рождении Сына, которому при явлении Его на свет поклонились три мужа вида царственного.
- Они были похожи на тебя, чужестранец, - сказала Она, - не лицом, нет, а великим миром, которым веяло от них, и чертами мудрости, которую я провижу в тебе. Не было у них только на челе складок великого страдания, путник неведомый...
- А что было дальше?
И снова потекли слова о ранней мудрости Дивного Дитяти, о чудесах, творившихся около Него и творимых Им Самим, о великой любви Его ко всему сущему... Одного только не понимала, казалось, Сама Мать: это той неизреченной, космической любви, которую Она Сама вкладывала в слова Свои о Сыне Своем. И в пылу разговора откинула Она покрывало с лица Своего, и - да будет прославленно Имя Вечно Юной Девы-Матери! - я, Фалес Аргивянин, увидел дивные, прекрасные черты и очи, глубина которых рассеяла мои сомнения, но, казалось, углубила еще бездну загадки, разверзшейся предо мною.
- Мать! - сказал я ей. - Разве ты не веришь, что Твой Сын - Мессия, предреченный пророками и Моисеем? А может быть, - тихо добавил я, - и больше Мессии?
Испуганно взглянула на меня Женщина.
- Но... ведь он - человек, чужестранец, - шепнула Она недоуменно.
- Но и Ты - простая женщина, Мать, - ответил я. - Ведь и Тебя ничто не отличает от сестер Твоих. Или, быть может, Мать, Ты не все поведала мне?
Женщина смущенно опустила голову.
- Вот только одно, - сказала Она, - смущает сердце мое, чужестранец. Я искренно верующая иудейка, старательно исполняю все указания Закона и наставников наших, но... сновидения мои смущают меня...
- Я - снотолкователь из Египта, - быстро сказал я. - Расскажи мне сновидения свои, Мать, и я попробую объяснить Тебе их.
- Да?! - радостно воскликнула Женщина. - Да будет благословен приход твой, чужестранец! Быть может, ты снимешь тяжесть неведения с души моей...
И робко, как бы стыдясь, она начала рассказывать мне сны свои. С первых же ее слов заря Великого Понимания занялась в разуме моем. Перед моим мысленным взором проходили среди грохота космических стихий и вздохов зарождающихся миров картины неизреченной, грандиозной жизни всесильной Великой Богини, вскормившей своей грудью новые и новые Космосы, властно попирающей Божественною пятою обломки старых, Богини, устраивающей бытие мрачных бездн Хаоса, Богини, внимающей моленьям сотен биллионов стран, народов, человечеств и эволюции, Богини, повелевающей легионами светлых духов, лучезарного взора которых бежит Владыка Мрака, Богини, слышавшей голос мой - Великого Иерофанта храма Вечно Юной Девы-Матери.
И дивно было мне, Фалесу Аргивянину, внимать рассказам этим из дрожавших уст простой, бедной, скромной вдовы жалкого плотника из Иудеи.
- Скажи, Мать, - вопросил я, - не говорила ли Ты когда-либо о снах этих Сыну Своему?
- Говорила, - чуть слышно ответила Женщина.
- И что же Ты слышала от Него, Мать?
- Странен был ответ его, - ответила Она. - Он ласково сказал мне: "Забудь пока, Мать, о чудных видениях Своих. Но нет греха в них, ибо они - от Господа". И еще сказал Он так: "Когда кончится крест твой, Мать, принятый Тобою для Меня, вернешься Ты в жизнь снов твоих." Но что это значит - Я не знаю...
- Скажи, Мать, - снова вопросил я, - не помнишь ли Ты меня среди видений Твоих?
Внимательно оглядела меня Женщина и задумчиво обратила бездонный взор Свой в темный угол лачуги.
- Как только ты вошел сюда, чужестранец, - тихо сказала Она, - я почувствовала, что ты не чужой мне. Но пока тщетно я роюсь в памяти моей. Но... постой... погоди... - И Она вдруг вскинула на меня бездонные очи. - Что значили слова твои о том, что ты пил уже молоко мое?
И Она вскочила с места, не спуская с меня взора, загоревшегося вдруг мириадами солнц.
Встал и я, Фалес Аргивянин, понявший, что наступил великий и страшный момент победы Света над мраком, Духа над плотью, Неба над землею, Богини над женщиной.
- Погоди, вспоминаю, - медленно говорила Женщина, и тихо зазвучали из темных углов лачуги нежные звуки систрума и серебряных колокольчиков. - Вижу... храм... я... и ты, распростертый у ног моих... верный слуга мой... другой храм... и снова ты - великий и мудрый... Ты... ты... пьешь молоко мое... Фалес Аргивянин, верный раб мой!.. - каким-то звенящим аккордом вырвалось из уст Ее, и в тот же миг я пал к ногам Великой вочеловеченной Богини Изиды.
Долго лежал я, Фалес Аргивянин, не смея поднять головы, ибо почитал себя недостойным созерцать лик просыпающейся Богини. А звуки дивных неземных мелодий все ширились и росли, и только порой мне казалось, что в них доминировал какой-то величественный, но грустный и печальный звук, как будто целый Космос жаловался Богу на свою сиротливость без ушедшей неведомо куда Богини-Матери.
- Встань, Фалес Аргивянин, встань, любимый слуга мой, - прошелестел надо мною голос Богини. - Встань и сядь. Забудь Небо, ибо мы здесь не для Неба, а для Земли.
И я, Фалес Аргивянин, встал и сел. Все было по-прежнему: лачуга, и темные углы, и одетая в темное грубое платье скромная Женщина с покрывалом на лице.
- Воистину, странна судьба твоя, Аргивянин, - продолжала Изида-Мария. - Когда Я поила тебя молоком моим, Я сама не знала, что тебе предопределено иметь часть в деяниях и бытии Моем: явиться в миг тот, когда должен был окончиться земной сон Мой. Но он кончился, и отныне я знаю уже, что близок час, для которого Я и пришла на Землю. Ты знаешь, о каком часе Я говорю, Аргивянин, это тот самый час, от провидения которого оледенело твое мужественное и мудрое сердце, сын Эллады. Близится Великая Жертва. И ныне Я поняла, о каком оружии, долженствующем проникнуть в душу Мою, говорил мне пророк, когда Я впервые взошла на ступени храма Адонаи... Ужасно, Аргивянин, иметь сердце любящей земной матери, но еще ужаснее освещать его сознанием Божественным... Так вот о каком кресте говорил мне Тот, Кого я почитала Сыном Моим... Вот откуда эта Великая Любовь, связавшая сердце Мое с проявлением Неизреченного.
Воцарилось молчание. Низко наклонена была голова Изиды-Марии, Божественные думы кружились подле Ее чела, сокрытого покрывалом.
- Аргивянин, - тихо продолжала Она. - Подсказала ли тебе твоя Мудрость, почему именно Я являюсь ныне обыкновенной женщиной, под оболочкой которой никто, кроме трех, а ныне и тебя, Иерофант из Египта, не узнает Богини-Матери? Божественный Сын Мой должен был явиться на Землю человеком, ибо только человек может спасти человечество, а для того и родиться должен был от земной матери. Но ничто не должно было смущать взоры и ум людей при явлении Бога Вочеловеченного - и вот Я по воле Неизреченного приняла плоть человеческую... Мало того, Аргивянин, Я даже отдала свое сознание, променяв его на сознание земной женщины, до той поры, пока мне не понадобится сила и мощь Богини, дабы выполнить возложенную на Меня задачу. И отныне Я не дам никому заметить пробуждения Моего - Я остаюсь прежней Марией вплоть до конца земных дней моих, который ничем не будет отличаться от конца дней каждого человека. В жизни каждой Девы-Матери, рождающей новую землю, бывает, Аргивянин, такой миг, когда Она, выполняя высшее назначение Свое, вбирает в Себя скорби и печали всего Ею рожденного, и для этого мига нужны все могущество и вся мудрость Ее, дабы воистину остаться Матерью Всего Сущего, ибо, только родив Бога, познаешь всю Любовь Бога, до сих пор мирно дремавшую на полянах Рая Всевышнего, в Саду Матерей Божественных. Когда этот страшный миг придет, будь там, Аргивянин, около Меня. О, не для того, чтобы помочь Мне, ибо Мне никто не поможет и не должен помочь, а для того, чтобы великая Мудрость твоя стала еще больше от лицезрения двух Жертв Божественных. А теперь, Аргивянин, собери Мудрость твою и вызови предо мною лик Сына Моего, ибо Я, восстав от сна, нуждаюсь в ободрении взгляда Его. Сама Я не имею права чем-либо выходить из границ возможностей женщины Земли обыденной.
И я, Фалес Аргивянин, встал и, властно воззвав к лукавым духам отражения, повелел им послать образы наши в пространство и вместе с ними разослал и огненные стрелы мыслей моих. Вихрем заколебались вокруг нас блики отражений дорог, полей, садов, деревьев,... дрогнули,... остановились.
И вот увидели мы одинокую маслину среди зеленеющих полей; несколько человек мирно спали около дерева. А один сидел, склонившись на камень неподалеку. Это был Он - Сын и Бог. С тихой, воистину Божественной лаской глядел Он на Мать Свою.
- Благословение Отца да почиет на Тебе, проснувшаяся Мать Моя, - сказал Он. - Свершается предначертанное от века Земли сей. Гряди в Иерусалим, Мать, близка цель пути креста нашего.
И Божественный взор Его остановился на мне.
- Ты свершил все, что должен был свершить, мудрый сын Земли, - сказал Он. - Доканчивай пути земного странствования своего, ибо столь велики тайны, открывшиеся тебе, что Земля не удержит тебя, Аргивянин. Я вижу распускающиеся за спиной твоей крылья, сын Эллады, - от звезды к звезде будешь летать ты и Знак Креста моего понесешь к границам Мироздания, проповедуя Имя Мое и Имя Матери Моей.
Он протянул благословляющие руки свои, и видение исчезло. И снова я простерся пред Матерью Изидой.
- Великая Мать! - воззвал я. - Все, что имею я, и все, что буду иметь, все приношу я к ногам Твоим. Мать Великая, оледенели сердце и разум мой, и вот вижу я, что я - нищ и ничего мне не нужно.
Ласково коснулась меня рука Изиды-Марии.
- Встань, слуга мой, встань, раб Бога Неизреченного. То, что сказал Сын Мой, должно исполниться. Но никогда никакие крылья твои не унесут тебя от любви и дыхания моего, Аргивянин. А теперь гряди в путь, мудрый сын Эллады, еще раз мы встретимся с тобою у подножия креста Сына Моего.
И я ушел. И были тихи поля, и была тиха ночная дорога, и тихо Селена струила свет свои - и все это отражалось холодными бликами в ледяном сердце одинокого странника, несшего в груди своей страшную Мудрость Видения.
И только где-то в вышине, у голубого свода, звучали еще струны неведомого систрума, будто ангелы Неизреченного, охраняя покой вочеловеченной Матери-Изиды, тихо перебирали их крылами своими... Мир тебе, Эмпедокл!

VI. У ПОДНОЖИЯ КРЕСТА

Фалес Аргивянин Эмпедоклу, сыну Милеса Афинянина, о Любви Бесконечной Бога распятого - радоваться!

Бесконечна и вечна дорога моя, Фалеса Аргивянина, меж путей звездных, вселенных и космосов; не коснется меня сон Пралайи; цепь Манвантар (Пралайи и Манвантары - термины для обозначения чередующихся периодов активности и пассивности материальной Вселенной - прим. ред.) туманами клубится предо мною; но нет такой бездны Хаоса, нет такой Вечности, где я мог бы забыть хоть единый миг из проведенных мною у подножия креста на Голгофе. Я попытаюсь передать тебе, Эмпедокл, человеческой несовершенной речью повесть, исполненную печали, человеческой и несовершенной.
Я довел рассказ до того места, когда осужденные на распятие, окруженные зловонным человеческим стадом, подошли к Голгофе. На вершине холма несколько человек уже рыли ямы для водружения крестов. Около стояла небольшая группа саддукеев и фанатичных священников, очевидно, распоряжавшихся всем. По их указанию, Симон-кузнец тяжело опустил крест Галилеянина у средней ямы. Он отер пот, градом катившийся по его по лицу, и сказал:
- Клянусь Озирисом! Я никогда в жизни не носил такой тяжести... Но не будь я Симон-кузнец, если бы не согласился нести этот крест до конца жизни, лишь бы избавить от страданий этого кроткого человека!
- Будь благословен ты, Симон, - раздался тихий голос Галилеянина. - Кто хоть единый миг нес Крест Мой, познает Вечное Блаженство в садах Отца.
- Я не понимаю, что ты говоришь, - простодушно ответил Симон, - но чувствую, что не было и не будет лучшей минуты в жизни моей. А что я сделал? Кто Ты, кроткий человек, что слова Твои, будто холодная вода в пустыне для иссохших уст?
- Довольно разговоров! - визгливо орал, расталкивая всех, какой-то низенький злобный священник с всклокоченной бородой и бегающими свиными глазками. - Раздевайте их и приступайте к распятию!
Последние слова были обращены к римским солдатам, полукружием стоявшим за мрачным центурионом.
- Не раздавай приказаний тем, кем не командуешь, иудей, - резко сказал последний. - Мои солдаты исполняют свой долг по отношению этих двух, - указал он на разбойника и менялу, - ибо они осуждены проконсулом. А что до несчастного Назорея, Он отдан вам, вы и делайте с Ним, что хотите. Рука римского солдата не прикоснется к Нему. Но я сделаю то, что должен сделать...
И с этими словами центурион обернулся и сделал знак стоявшему сзади солдату. Тот подал ему деревянную окрашенную ярко-красной краской табличку с написанными на ней по-еврейски, по-гречески и по-римски словами: "ИИСУС НАЗОРЕЙ, ЦАРЬ ИУДЕЙСКИЙ".
Центурион прибил ее одним ударом молотка к возглавию креста Галилеянина. Из уст сомкнувшихся подле саддукеев и священников вырвался крик злобного негодования.
- Сними это, солдат, сними тотчас же! - кричали они, и маленький священник попытался было сорвать табличку, но был отброшен в сторону могучей рукой центуриона.
- По приказанию наместника кесаря, Понтия Пилата! - властно возгласил он и поднял руку вверх. - Если вам не нравится надпись, идите к консулу и требуйте отмены, но пока, клянусь Юпитером, не советую никому мешать римскому солдату исполнять отданное ему повеление! Приступайте к делу, - коротко бросил он приказание своим солдатам.
Те молча подошли к разбойнику и меняле. Первый сам сбросил с себя одежду и лег на крест, не отрывая ни на секунду глаз от кроткого, изможденного, но сиявшего каким-то внутренним светом лица Галилеянина, стоявшего, сложив руки, у своего креста.
Отвратительная сцена началась с менялой, который кричал, визжал и кусал руки раздевавшим его солдатам. Маленький священник, уже оправившийся от удара центуриона, о чем-то быстро пошептался с группой саддукеев и, наконец, подбежал к нему и стал что-то торопливо говорить, размахивая руками и указывая то на лежавшего уже на кресте разбойника, то на визжавшего менялу. Выражение неизъяснимого отвращения и презрения пробежало по мужественному лицу солдата.
- Клянусь Юпитером, - сквозь зубы пробормотал он, - сколько низости кроется в душе твоей, священник. Какому Богу ты служишь? Кровь, по-твоему, тебе запрещено проливать, а лгать, обманывать и предавать можно? Но ты прав: два этих негодяя - тоже иудеи, и относительно их я не имею приказаний, а ты назначен распорядителем казни. Делай что хочешь, я мешать не буду.
Священник бросился к солдатам и остановил их. Изумленный разбойник поднялся с креста и недоумевая смотрел на священника и подошедших к нему саддукеев. Тут же рядом поставили и дрожавшего полуголого менялу, как-то по-собачьи трусливо глядевшего вокруг.
- Слушайте, вы! - визгливо кривлялся перед ними священник. - Мы сейчас будем ходатайствовать перед консулом о прощении вас, но с условием, что вы совершите казнь над этим богохульником, - указал он на Галилеянина. - Нам нельзя проливать кровь, и у нас нет своих палачей, а римляне не желают совершать над ним казни, ибо не они его судили. Ну? Хотите вы?
Меняла сразу как-то подпрыгнул и кинулся в ноги священнику.
- Возьмите, возьмите меня! - вопил он. - Я всегда буду верно служить вам!
Священник одобрительно кивнул головой, лукаво ухмыльнувшись.
- Ну, а ты что скажешь? - спросил священник у разбойника.
- Ты хочешь, чтобы я пригвоздил его, - кивнул он головой на Галилеянина, - к кресту?
- Ну да, - нетерпеливо подтвердил священник.
Гневно сверкнули глаза разбойника. Он глубоко вздохнул и ожесточенно плюнул прямо в глаза священнику, затем повернулся, и, раздвинув толпу, подошел к своему кресту и снова молча лег на него.
Сзади послышалось одобрительное рычание центуриона:
- Клянусь Юпитером! Из него вышел бы бравый солдат.
Священник очнулся от неожиданного оскорбления, и пена бешенства и ярости оросила его губы.
- Прибивайте его, прибивайте! - визжал он и, подбежав к лежавшему на кресте разбойнику, ударил его обутой в сандалию ногой в голову.
Но тут солдаты, по знаку центуриона, оттолкнули его и молча взялись за свое страшное дело. Не прошло и трех минут, как огромный крест с висевшим на нем гигантским окровавленным телом разбойника как-то печально поднялся над толпою и тяжело ушел в землю. Ни одного стона не вырвалось из крепко сжатых уст казнимого: на перекошенном от страдания лице ярко горели одни только глаза, неотступно глядевшие на Галилеянина.
А Он поднял руку и, как бы благословляя разбойника, что-то тихо прошептал.
И мои глаза, глаза Посвященного высшей степени, ясно увидели, как чьи-то нежные, едва заметные даже для меня, крылья осенили голову вознесенного на крест разбойника и любовно затрепетали над ним...
А отвратительный меняла уже торопливо хлопотал около неподвижно стоявшего Галилеянина, срывая с него одежду. Свою адскую работу он пересыпал гнуснейшими ругательствами и насмешками, искоса поглядывая на окружающих, как бы стараясь своим поведением заслужить одобрение толпы.
Но лица саддукеев и священников пылали только лицемерием и злобой, а лица солдат были мрачны и угрюмы. Толпа сгрудилась около него, сдерживаемая полукружием солдат.
- Аргивянин! - сказал мне стоявший подле меня Арраим. - Близится миг Великой Жертвы. Чувствуешь ли ты, как затаилась от ужаса природа? Пусть замолкнет злоба, хотя бы во дни великих страданий, когда была испита Чаша за весь Мир! Можете понять, что едина середина всего Сущего. Не может быть двух средоточий вращения, и безумны те, кто не принимает величия Беспредельности: такого мерою измеряется Жертва Несказуемая. Когда в природе земной поспешала Жертва принятия всех проявлений всего Мира, нет слов на языках человеческих описать причины этого священного геройства. Можно собрать все слова превысшие, но лишь сердце в трепете устремления поймет славную красоту.
И верно, как будто жизнь кипела только в толпе на Голгофе; все прочее вокруг замерло в каком-то оцепенении: не было ни дыхания ветерка, ни полета птиц, ни треска насекомых; солнце стало красным, но сила его лучей как будто стала жарче, знойнее, удушливее; от горизонта надвигалась какая-то густая, жуткая мгла...
- Смотри, Аргивянин! - послышался вновь голос Арраима.
И вот на потемневшем фоне синевато-черного неба я, Фалес Аргивянин, увидел вдруг чьи-то скорбные, полные такой невыразимой, нечеловеческой муки глаза, что дрогнула моя застывшая в Холоде Великого Познания душа от несказанной тайной Мистерии Божественной Печали.
И я, Фалес Аргивянин, чей дух был подобен спокойствию базальтовых скал в глубине океана, почувствовал, как жгучие слезы очей моих растопили лед сердца моего... То были глаза Бога, вознесенного людьми на крест.
И противным, воющим диссонансом ворвался сюда визг менялы, обманутого священником и ныне с ожесточением терзаемого римскими солдатами. Еще момент - и три креста осенили вершину Голгофы.
- Написано ибо: "и к злодеям причтен" - услышал я произнесенные рядом слова и, обернувшись, увидел молодого Иоанна, который полными слез глазами глядел на своего Учителя и Бога.
Залитая дивным светом любви, не выдержала моя душа, и порывисто взял я его за руку. Он вздрогнул и посмотрел на меня.
- Мудрый эллин! - сказал он. - Вот где встретились мы с тобою. Ты предсказал это, Мудрый. Я знаю, ты любишь моего Учителя. Не можешь ли ты попросить римлянина, чтобы он допустил к кресту Мать Господа моего?
Но только я собрался исполнить просьбу Иоанна, как увидел центуриона, подходившего к нам с Арраимом.
- Этот знатный эфиопянин, - сказал он, указывая на последнего, - прибыл от Понтия Пилата с приказанием для меня выполнить желание Матери распятого "Царя Иудейского". Он сказал мне, что Она здесь и с тобою, ученик Распятого. Где Она и чего Она желает? Клянусь Юпитером! Я выполню все, что могу и даже больше, ибо никогда душа моя не болела так, как теперь, при виде этой гнусной казни невинного... Погляди, - и он гневно указал на группу саддукеев и священников, омерзительно кривлявшихся в какой-то сатанинской радости у подножия креста, - погляди! Я многое видел на своем веку, но, пусть разразит меня гром, никогда не видел более густой крови, чем пролившаяся сегодня, и более гнусных людей, чем твои соотчичи, ученик Распятого!
И он, отвернувшись, с отвращением плюнул.
- Мы хотим просить тебя, римлянин, чтобы ты допустил к кресту Мать моего Учителя, - мягко сказал Иоанн.
- И чтобы Она слышала все издевательства и насмешки, которые сыплют на голову Ее страдающего Сына эти дети Тартара (в греческой мифологии пространство в самой глубине, ниже Аида, мира мертвых - прим. ред.)? - спросил римлянин. - Впрочем, я помогу этому делу. Проси сюда Женщину и иди с Нею сам, - и центурион подошел ко кресту.
- Довольно! - зычно крикнул он. - Ваше дело сделано. Ваш "Царь" висит на кресте. Уйдите отсюда прочь. Дайте место священным слезам Матери!
Гневно косясь на центуриона и недовольно ворча, отхлынули от креста саддукеи и священники.
Тихим шагом, опираясь на руку Иоанна, подошла к кресту закутанная в покрывало Женщина и с немым рыданием припала к окровавленным ногам Распятого.
С Божественной кротостью глянули вниз очи Бога, страдающего муками человеческими.
- Иоанн! - раздался тихий голос. - Даю тебе свою Мать: отдай ее им... Мать! Сойди с высот Твоих и иди к ним...
И вновь поднялись очи Спасителя и остановились на группе, которую составляли я, Фалес Аргивянин, Арраим и центурион.
Невольно глянул я на Арраима. Обратив очи свои на Спасителя, самый могучий маг на Земле был весь порыв и устремление. Я понял, что один лишь знак с креста - и все вокруг было бы испепелено страшным Огнем Пространства...
И тихо-тихо прозвучало с креста:
- Отче! Прости им, не знают, что делают.
Низко склонилась под этим укором голова Арраима, великого мага планеты.
- Клянусь Юпитером! - изумленно прошептал возле меня центурион. - Он прощает им! Да Он, воистину, Божий Сын!
Я, Фалес Аргивянин, жадно следил за всем, ибо сердце мое было переполнено вместо Холода Великого Познания потоком Любви Божественной. И увидел я, как очи Бога обратились к разбойнику, в несказанных муках не отрывавшему взора от Господа. Не то стон, не то рычание было ответом на взгляд Бога.
- Где Царство Твое, распятый Царь? - мучительно вырвалось из растерзанной груди разбойника. - Где б ни был Ты, кроткий, возьми и меня с Собой!
- Ныне же будешь со Мною в Царстве Моем, - послышался тихий ответ с креста.
И снова увидел я, как затрепетали невидимые крылья над головою первого избранника Божия - разбойника с большой дороги, и какая-то тень легла на лицо его. Он глубоко вздохнул, и голова его опустилась на грудь.
- Клянусь Юпитером! - недоуменно прошептал стоявший подле меня центурион. - Что за дивные дела творятся сегодня? Да ведь он никак уже умер!
- Смотри, Аргивянин! - как-то особенно торжественно сказал мне Арраим, и рука его легла на плечо мое.
И вот мгла, которая давно уже стала собираться на горизонте, придвинулась ближе и стала мрачнее. И я, Фалес Аргивянин, увидел, как из нее выросли два гигантских черных крыла, похожих на крылья летучей мыши, как отверзлись два огромных кроваво-красных ока, как вырисовывалось чье-то могучее, как дыхание Хаоса, гордое чело с перевернутым над ним треугольником - и вот, все это неведомое, неимоверно тягостное "что-то" опустилось на Голгофу.
И во мгле грянул страшный удар грома, и могучим толчком потрясения ответила ему земля. Раздался вой людской толпы, которая, околевая от ужаса, кинулась во тьме бежать куда попало, падая в рытвины и ямы, давя и опрокидывая друг друга.
А черная мгла склубилась в гигантское круглое тело, как тело Змея, и медленно вползла на Голгофу, о, чудо из чудес Космоса! Голова с кроваво-красными очами приникла к окровавленным ногам Распятого. И мои уши, уши Великого Посвященного, услышали своеобразную гармонию Хаоса, словно поднимавшуюся отдаленными раскатами грома из неведомых бездн Творения. То был голос самого Мрака, голос Великого Господина Материи Непроявленной в Духе. Он сказал:
- Светлый Брат! Ты взял к себе слугу моего, возьми же к себе и его Господина...
- Ей гряди, Страдающий! - еле слышно прозвучал ответ с креста.
- И семя жены стерло главу Змия! - послышался мне металлический шепот Арраима. - Свершилось Великое Таинство Примирения. Гляди, Аргивянин!..
И тут перед моими глазами развернулась такая дивная картина, которую мне не увидеть никогда, хотя бы биллионы Великих Циклов Творения пронеслись предо мною. Вспыхнул Великий Свет, и сноп его, широкий, как горизонт, восстал к Небу. И в снопе Света этого я увидел голову Распятого, такую божественно-прекрасную, озаренную таким несказанным выражением Любви Божественной, что даже хоры архангельские не могут передать того.
И вот рядом с головой Бога, ушедшего из плоти, вырисовалась другая голова, прекрасная гордой, но человеческой красотой: еще не разгладились на ней следы страдания великого, еще не ушли совсем знаки борьбы космической, но очи не были уже кроваво-красными, а сияли глубинами неба полуденного и горели любовью, неведомой людям, обращенной ко Христу-Победителю.
- Рождение нового Архангела! - прошептал Арраим.
И тут же, между двумя этими гигантскими фигурами, трепетал белый комочек света, радостно скользивший около груди Господа. То была освобожденная душа разбойника с большой Тирской дороги.
И точно струна гигантской арфы оборвалась в небесах, и тихий звук пронесся над землею:
- Свершилось!
И поползло с холма тело обезглавленного Змея, рассеиваясь в пространстве. Стало светлее.
Обуреваемый происшедшим, я подошел к кресту вместе с Арраимом и, посмотрев на Распятого, увидел глаза Его, еще живые, но Духа в них не было. То была одна человеческая плоть, страдающая, бесконечно добрая, бесконечно любящая, бесконечно просветленная, но увы! - только человеческая. Дух отошел от нее, оставив на последнее мучительное одиночество. И плоть простонала:
- Боже мой, зачем Ты оставил меня?
- Клянусь Юпитером! Я не могу более выдержать! - хрипло крикнул возле меня центурион и, вырвав из рук бледного как смерть солдата копье, с силой вонзил его в бок Распятого.
- Пусть я поступил против присяги, уменьшив его страдание, - сказал центурион, уставившись на меня полубезумным взглядом, - но того, чему я был сегодня свидетелем, не выдержал бы сам Август! Что это была за мгла, что за голоса, кем был этот казненный, скажи мне, мудрый эфиопянин? - дрогнувшим голосом обратился он к Арраиму.
- Ты сам недавно сказал, солдат, что это был Сын Божий, - ответил ему Арраим.
Недоуменно разведя руки, грубый римлянин с выражением мучительного, неразрешимого вопроса глядел на покрытое уже тенью смерти лицо Галилеянина.
Я медленно обернулся и оглядел все вокруг. Только два солдата, бледные и насмерть перепуганные, были на ногах, остальные ничком лежали на земле. Толпы уже не было; неподалеку валялся труп низенького священника с покрытым кровавой пеной лицом; у Креста Господня были все та же приникшая к ногам Распятого Женщина и Иоанн, весь ушедший в молитву, печальный, но просветленный, могучая фигура римского солдата перед самым крестом, да два Сына Мудрости - я и Арраим - вот какова была обстановка последних минут Бога на Земле.
В теле жалкого менялы теплилась еще жизнь. Очнувшийся уже центурион отдал приказание солдату перебить ему голени, а сам задумчиво отошел в сторону. В это время из близлежащих кустов стали показываться бледные лица женщин и учеников Галилеянина. Я узнал Марию из Магдалы и Петра. Заметив меня, Мария подбежала ко мне и, заливаясь слезами, спросила:
- Мудрый эллин! Неужели Он мог умереть?
- Он воскреснет, Мария, - ответил я и, видя ее страдания, обдал ее теплом своей Мудрости.
Она вздрогнула и выпрямилась.
- Я знала это! Благодарю тебя, Мудрый! - прошептала она и, подбежав ко кресту, припала к ногам Распятого с другой стороны.
Центурион рассеянно глядел на эту сцену.
- Клянусь Юпитером! Я не знаю, что мне делать, - бормотал он.
- Не смущайся, храбрый солдат, - сказал ему Арраим, взяв его за руку. - Мне известны все намерения почтенного Понтия Пилата - он мой друг, - и поверь мне, что твоя милость по отношению к женщинам и ученикам Распятого не встретит его осуждения. Я знаю, он отдает тело почитателям Его.
- Спасибо тебе, эфиопянин, - ответил ему центурион, отирая пот, градом катившийся с его лица. - Но не скажешь ли ты мне, у кого я могу узнать подробно, кем был Распятый и что значат слова: "Сын Божий", невольно сорвавшиеся с моего языка? И что это за чудеса, свидетелем которых я был сегодня?
Задумчиво посмотрел на него Арраим.
- Не теряй из виду вот этого ученика, - ответил он, указывая на Иоанна. Он все расскажет тебе, и ты узнаешь, Кем был Распятый...
- ...И будешь первым распятым на кресте христианином, - шепотом добавил он, обращаясь ко мне. - Идем отсюда, Аргивянин, - сказал он громко, - да не будет лишних очей при изъявлении скорби Матери. Мы медленно стали спускаться с холма. То там то сям лежали еще неочнувшиеся от смертельного ужаса люди. Несколько домов рухнули от подземного толчка. Небо немного очистилось, но ночь уже простирала покров свой над изредка еще вздрагивающей землей. <...>

вернуться в раздел "Христианство"